Философия и историческое миросозерцание, по мысли Вальтера Беньямина, — древо, корни которого питаются темными и неподвижными водами меланхолии. Тревога и утрата, травма и боль порождают как апатию и уныние, acedia, ἀκηδία, болезненное равнодушие, в том числе к истокам и условиям самого мышления, так и призывают в жизнь творческие, преображающие силы. "Всякий образ прошлого, не признаваемый самодостаточным, обречен на исчезновение", пишет Беньямин. Музыка — ровно такой же образ, ожившее, отсылающее лишь к самому себе время, обреченное на исчезновение. Именно поэтому, быть может, любая музыка, даже оглушительный триумфальный мажор, заключает в себе нечто вроде тоски, прощания. Начало, первые такты уже будто заключают в себе окончание, растворение, исчезновение осциллирующей, пульсирующей материи звука, так же как первые биения сердца уже заключают в себе будущую смерть.
"Эмоциональная власть образа-констелляции, сформированной настоящим и прошедшим, проистекает из того факта, что наше эмоциональное участие в настоящем всегда порождено воспоминанием" — интерпретирует Беньямина Джонатан Флэтли. Прошлое прошло, отзвучало — и тем не менее властно над нами, оно всюду в настоящем в виде следов, в виде отложившихся пластов смыслов и калейдоскопа мотивов. Само наше Я — дело прошлого, как намекает нам reflectio, "поворачивание вспять"; личность — сплетение пестрых нитей рассказов и припоминаний. И невозможно полностью вытеснить из сознания этот факт тогда, когда звучит музыка — будто в самой сердцевине нашего существа открывается кровоточащая рана. Нет большей травмы, чем сам факт нашего рождения в мире вещей и становления; и нет большей бессмыслицы, чем пытаться представить рождение в каком-то ином мире. Однако музыка, своей хрупкой, ускользающей соразмерностью, цельностью, будто бы намекает на эти невозможные даже для логики миры — чем усиливает эту невозможную, абсурдную боль; боль вечного и всепроникающего прощания. Может быть, именно этим можно объяснить поразительную эмоциональную силу багателей Валентина Сильвестрова и вообще ретротональной музыки последних лет — она схватывает и обнажает эти черты музыки; музыки-прощания, музыки-ностальгии.
Мелодия и музыкальное восприятие никогда не бывает простым чувством звукового "сейчас" — это комета, непроницаемое и простое ядро которого является текущим мгновением, а радужный хвост — прошлое, отзвучавшее. Музыка как искусство, живущее в чертогах времени, всегда несёт в себе меланхолию и свидетельствует об утрате. Сияющая, ликующая медь в финале фортепианного концерта Скрябина или плач альта в знаменитой арии из Страстей по Матфею Баха одинаково предвещают боль. Раненое мудрое сердце найдёт утешение в том, что красота музыки имеет общую с нами судьбу. Все человеческое поражено болезнью к смерти, но в этом не только исток уныния, но и воля к игре, к мерцанию, к полёту.
